Борис Львович
Васильев

ДЕЛО ВРАЧЕЙ



В январе 1953 года я получил отпуск и, пробыв несколько дней в Горьком, выехал  в  Москву,  где в то время жили мои родители и сестра Галина с мужем Борисом Ивановичем и двумя детьми. Отец не любил шума городского и безвыездно жил в дачном офицерском поселке, как правило оставаясь на зиму в одиночестве. Я  навестил его,  но в пятницу вернулся,  чтобы повидаться с друзьями.

Повидаться с ними мне так и не пришлось. В субботу - хорошо ее помню! - произошло событие, резко изменившее мою жизнь.

Я в одиночестве завтракал на кухне,  (естественно, уткнувшись в книгу), потому что мама гуляла с внуком, а Галина была на работе (в те времена суббота была рабочим днем). И тут неожиданно вошел Борис Иванович и хлопнул перед моим носом газетой "Правда".

    - Почитай.

    На первой странице было опубликовано Правительственное Сообщение о заговоре "врачей-убийц".

    Сейчас подавляющее большинство забыло, что это было за «Дело». И потому, что прошло не только время, но и множество очень серьезных событий, и потому, что сегодняшняя нелегкая жизнь отодвинула трагедию дедов и бабушек на самый дальний план памяти внуков и правнуков, и потому, наконец, что антисемитизм по-прежнему существует под легким флером сегодняшней демократии. И я считаю своим долгом напомнить хотя бы, как ЭТО звучало тогда.

«СООБЩЕНИЕ ТАСС от 13 января 1953 года

«Некоторое время тому назад органами   госбезопасности была раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью путем вредительского лечения сокращать жизнь активным деятелям Советского Союза… Большинство участников террористической группы (Вовси, Коган, Фельдман, Гринштейн, Этингер и др.) были связаны с международной еврейской буржуазно-националистической организацией «Джойнт»… Арестованный Вовси заявил следствию, что он получил директивы об истреблении руководящих кадров СССР через врача Шимелиовича и известного еврейского буржуазного националиста Михоэлса».

Из книги Хрущева «ВОСПОМИНАНИЯ»

«УБИЙЦЫ В БЕЛЫХ ХАЛАТАХ»

«В августе 1948 года сотрудница Кремлевской больницы Лидия Тимашук сообщила в МГБ, что умерший секретарь ЦК Жданов якобы стал жертвой неправильного лечения. В ноябре были арестованы десятки медиков-евреев, в том числе лечащий врач Сталина Виноградов».

«Я лично слышал, как Сталин звонил министру госбезопасности Игнатьеву... Он требовал от Игнатьева:  этих врачей бить и бить, лупить нещадно, заковать в кандалы».

Из письма группы московских врачей в ЦК КПСС от 16 июня 1952 года:

«До самого 1949 года все эти розенфельды и буткевичи командовали в медицине. Эта истина общеизвестна. Общеизвестно то, что эти розенфельды и буткевичи в медицине совершали злодеяния… Они убили Горького и его сына, убили Куйбышева, Жданова и Щербакова… Они же, эти враги и им подобные, применяли и такой гнусный метод: к влиятельным лицам подставляли в жены типов своей категории».

Я  успел прочитать только заголовок, когда Борис сказал:

    - Я - на работу. Вечером серьезно поговорим.

    В голосе его звучало странное торжество, но тогда я не обратил на это внимания. Я вцепился в газету.

    В закрытой Кремлевской больнице  («Кремлевке»)  лечили только высших партийных  и государственных чиновников и членов их семей. Естественно, лечили лучшие,  тщательно проверенные и отобранные  «Компетентными органами» врачи, и все они, судя по прозвучавшим фамилиям, были евреями. Они долго и старательно травили наших вождей и выдающихся сынов Отечества - Куйбышева, Орджоникидзе, Горького - а разоблачила это чудовищное злодеяние простая советская патриотка ординатор Лидия Тимофеевна Тимашук.

Однако прежде  чем  перейти к дальнейшему,  придется пояснить, кем, а, главное, каким был супруг моей сестры Галины Львовны.

Борис Иванович Мальцев был типичнейшим советским ортодоксом, и если и размышлял о чем-либо, то никогда мыслей своих вслух не высказывал.  Мы частенько спорили с ним, но споры, как правило, носили характер отвлеченный,  и Борис всегда парировал все мои эскапады насмешками на грани превосходства и самолюбования, поскольку не обладал ни юмором, ни тем паче иронией.  Он всегда полагал меня человеком легкомысленным, то есть заведомым  антиподом того тяжеловесного идеала советского служилого специалиста, которому поклонялся сам.

…В начале пятидесятых глубинные потрясения души его еще не коснулись. Он по-прежнему воспринимал мир только в черно-белом цвете, а человечество делил не по национальностям или религиозным признакам, а только на два точно обозначенных лагеря. На друзей и на врагов.

Однако в последнее время под влиянием оголтелой  антисемитской пропаганды начал выделять евреев особо.  Как особо опасных, особо коварных, до поры, до времени затаившихся врагов номер один.

Вот об этом и шел разговор,  когда Борис вернулся с работы. На работе он успел продумать,  как именно легче всего спасти мою офицерскую карьеру:

    – Ты должен немедленно подать на развод и указать в  заявлении причины этого развода.

    – Какие причины?

    – Ты  - коммунист и русский офицер.  Ты не имеешь права связывать свою судьбу с агентом Джойнта.

    – Зоря - агент Джойнта?

    – Вполне возможно, вполне. Она недаром прорвалась к совершенно секретной оборонной работе.  Так думаю не я один,  так думают все твои родные, Борис.

    – Да, да, братец, – почему-то с укором сказала Галя, глядя на меня скорбными глазами. - Они травят лучших людей.

    – Ты тоже так думаешь, мама?

Мама промолчала. Я побросал в чемодан вещи и поехал на вокзал. На душе было хуже, чем просто плохо.

… Я ввалился нежданно, и Зоря, вернувшись с работы, очень обрадовалась. А  пока  ее не было,  мне обо всем рассказала Вера Ивановна. Сквозь слезы.

Автозаводский соцгород жил с натянутыми нервами.  Нервы рвались в бесконечных очередях,  где измотанные вечной нехваткой женщины наконец-то поняли,  кто во всем виноват. Конечно, евреи, на которых каменным перстом указала сама газета «Правда».  Враг был обозначен, продуктов в магазинах от этого не прибавилось,  но стало понятно, кого проклинать. И проклинали,  а Вера Ивановна  отругивалась, как только могла, и ее уже дважды изгоняли из очередей.

Альберт Львович ежедневно и строго по графику ходил на работу в Заводскую  поликлинику,  но  теперь больные очень редко посещали его кабинет. Иногда тихо приоткрывали дверь и, просунув в щель голову, торопливо и испуганно шептали:

    – Лично я вас очень уважаю, но... Сами понимаете.

    Дверь столь  же  тихо закрывалась,  и доктор надолго оставался один на один с тяжелыми думами.  Но сидел до конца. До последней минуты, пока к нему не заглядывал кто-нибудь из коллег:

    – Вы уже освободились,  Альберт Львович?  Может  быть, пойдем вместе? Мне как раз сегодня надо в ваши края.

Коллеги сменяли друг друга каждый день,  провожая Альберта Львовича до самого дома. И это была высшая форма  нравственности в те времена.

Зорю тоже провожали товарищи по работе. Утром либо заходили за нею, либо поджидали на пути к автобусу,  а вечером сопровождали непременно. До подъезда.

…В военной приемке ко мне тоже относились вполне по-доброму. Особенно Федор Федорович Разумовский.

…И вдруг как-то все изменилось. Друзья-офицеры стали умолкать, когда я входил, полковник Лисин более не разговаривал на вольные темы и начал придирчиво проверять мои отчеты по испытаниям. И только Федор Федорович по-прежнему улыбался, как всегда.

    Я понял причину только тогда, когда секретарь нашей парторганизации майор Турчин сказал, не глядя в глаза:

    – Сделаешь обстоятельный доклад на партсобрании о евреях-убийцах в белых халатах.

    – Почему именно я?

    – Тебе это лучше известно.

     Я сообразил, почему он поручает именно мне этот доклад сразу же. Требовалось только уточнение, которое я тут же и получил. И сказал:

    – Я не буду делать этого доклада.

    – Мы так и предполагали, – улыбнулся Турчин, не поднимая глаз. – Я поставлю вопрос на партсобрании о твоем отказе.

    – Напрасно ты отказался, – вздохнул Разумовский. – Турчин раскрутит дело, помяни мое слово.         

Дело и впрямь раскрутилось. Турчин заставил выступить всех поименно, и даже бедный Федор Федорович вынужден был осудить меня за отказ от партийного поручения. Он же предложил поставить мне «на вид», но его попытка хоть как-то спасти меня была тут же пресечена майором Мельником:

– Товарищ Разумовский предложил ограничиться, так сказать, замечанием. Это типично интеллигентские сопли. Я предлагаю – строгий выговор.

     Однако и строгий выговор не устроил Турчина: он потребовал исключения из партии. До сей поры не могу понять, чем это было продиктовано:  то ли исполнением тайного поручения райкома (ему ведь тоже отчитаться хотелось о принятых мерах!) то ли личной ненавистью ко мне.  

    Когда мне предоставили слово, все полагали, что я буду плакаться, обещать и умолять. Возможно, так бы оно и случилось, если бы мои друзья-офицеры не вылили бы столько грязи на евреев. Это были не просто антисемитские выступления – это были выступления фашистские. Вот об этом я и сказал, ссылаясь на декларированный большевиками интернационализм. В результате разобиженная парторганизация исключила меня из партии при одном голосе против. Естественно, что голос этот принадлежал Федору Федоровичу.

А на следующий день, представ утром перед глазами полковника Лисина, я услышал приказ о том, что снят со всех опытных и секретных работ и переведен в цех на приемку амортизаторов для броневичка, уже не один год поставляемого в армию.

Я очень огорчился, но, как выяснилось, это было только началом.

Перед концом рабочего дня меня вызвал полковник Лисин и объявил, что я подлежу офицерскому суду чести за оскорбление всего советского офицерства. Я вернулся в цех, хватанул у начальника цеха полстакана спирта и пошел домой.

…На офицерском собрании меня дружно обвинили в семитизме и…

    – Интеллигентный он чересчур, – сказал некий капитан Бызин. – Не для нашего государства рабочих и крестьян.

    Этот представитель рабочих и крестьян в акте по поводу проверки герметичности корпуса броневичка записал буквально следующее: 

    «Я, капитан Бызин, проверил (дата) корпус броневика. Герметичность показал хорошо. Текет по левому шву сварки…».

…Главным обвинителем оказался мой сосед по квартире старший техник-лейтенант Гриша Даниленко. Получив слово, он достал общую тетрадь и начал зачитывать сделанные в ней записи с точным указанием дат и времени, а также имен присутствующих у нас гостей. Это был даже не донос – это было филерское «дело», полный отчет о слежке за «объектом».   

На основании этих записей, а также с учетом легкомысленного поведения, дурных компаний и пьянок неизвестно с кем, суд офицерской чести постановил ходатайствовать перед командованием о лишении меня офицерского звания инженер-капитан. А заодно и Разумовскому поставить на вид за то, что он не явился на суд офицерской чести, сказавшись больным.

…5-го марта все радиостанции Советского Союза с глубоким прискорбием сообщили о смерти гениального продолжателя неизвестно, правда, чего товарища Сталина Иосифа Виссарионовича. Мы, кажется, так и не позавтракав, помчались на завод.

Там уже шел общезаводской митинг. Женщины рыдали, мужчины ладонями смахивали скупые слезы, и над всей этой всенародной скорбью повисла тяжелая тревога.

    – Что же с нами теперь будет?.. Что же с нами будет?.. – истерично причитала какая-то пожилая дама из завкома.

    Завод не работал. Скорбь была искренней и повсеместной, кроме, пожалуй, нашей квартиры (я имею в виду жителей Автозавода). Мы, естественно, радовались весьма сдержанно, однако – не горевали, хотя Альберт Львович и опасался, что уж теперь-то Берия наверняка зажмет нас в кулаке.

    Но все как-то затихло, что ли. Газеты, естественно, печатали материалы, посвященные Сталину, многочисленные соболезнования и письма трудящихся. Завод кое-как работал, в магазинах по-прежнему ничего не было, кроме водки и почему-то турецкого чая.

Потом пришли похороны, на которые ехали не только со всей страны, но и со всего мира. Полагалось ехать на похороны делегациями, но из Горького многие отправились на свой страх и риск. Много ли было задавлено в этой второй Ходынке, не знаю. Во всяком случае с Автозавода вроде бы никто не пострадал.

– Теперь что-то должно измениться, – говорил Федор Федорович. – Ну, не может не измениться, не может!

…После похорон Сталина провокация с врачами-убийцами в обществе стала таять, как мартовский снег. Все разговоры об этом как-то сами собой начали приобретать характер почти неприличный, и даже на Автозаводе, в среде малоинтеллигентной, а потому склонной к антисемитизму, об этом уже и не упоминали. Альберт Львович спокойно ходил в поликлинику, и очередь в его кабинет была существенно больше, нежели к иным врачам.  Все приходило в норму, а кошмар недавней провокации рассеивался, как удушливый дым.

В начале апреля я закончил первую в своей жизни реальную пьесу, читал ее друзьям, и она нравилась. В конце концов я и сам поверил, что у меня пьеса получилась, назвал ее «Танкисты» и отправил по почте в Центральный театр Советской Армии. Так сказать, по принадлежности.

А 15-го апреля, когда я утром пришел на работу, мне позвонили из Конструкторско-Экспериментального Отдела (КЭО), где, в основном, трудились выпускники Бауманского института, с которыми мы дружили, и с торжествующим воплем заорали:

    – К нам! Немедленно!..

    Я тотчас же прибежал: благо, было недалеко.

Едва я вошел, как ко мне бросились с криком «Ура!». Бросились все и чуть ли не начали качать меня на руках. Я с трудом высвободился:

    – В чем дело, ребята?

    – Дело врачей-убийц – провокация МГБ! В «Правде» – передовая!

С этой газетой я пошел в приемку. Шел и думал, как я отхлестаю ею Турчина по щекам. Вошел, Турчин был один, но… Но это был совсем не прежний Турчин. Он был смят, перепуган и жалок. Я молча швырнул газету на стол перед его носом и вышел из кабинета.

Так закончился самый, пожалуй, трудный период в нашей с Зоренькой жизни. И где бы мы с нею были, если бы Сталин так вовремя не помер…

Из книги воспоминаний Б.Л.Васильева «Век чрезвычайный»